Ковид-тест на самодостаточность: итоги 2020 года для экономик Евразии
Иллюстрация: voskhodinfo.su
Глобальный коронавирусный кризис стал впечатляющим напоминанием о важности абсолютных размеров национальных экономик: среди евразийских стран лучше всего справляются с новыми вызовами те, кто может опереться на значительный внутренний рынок. Самым явным примером в данном случае выступает Китай, который в 2020 году, кажется, окончательно закрепил за этим направлением стратегические приоритеты в экономике. Напротив, страны с преимущественно экспортной ориентацией национальных экономик и слабым внутренним спросом испытали особенно тяжелый удар кризис, примером тому — Турция, критически зависимая от внешних рынков. Россия по привычке оказалась где-то посередине: акценты на развитие экономики по меркантилистской модели делаются давно, но ее структура по-прежнему уязвима для внешних шоков. Евросоюз столкнулся с самым значительным падением экономики за последние десятилетия, но рассчитывает выйти из кризиса за счет ее полной технологической перестройки.
Китайский ответ: диалектика «двойной циркуляции»
«Китайская стратегия „двойной циркуляции“ предполагает, что страна будет меньше полагаться на иностранцев. Си Цзиньпин считает создание всеобъемлющих внутренних цепочек поставок вопросом национальной безопасности», — так старейший британский журнал The Economist, один из главных рупоров неолиберальной экономики, охарактеризовал недавно в двух фразах суть новой экономической доктрины КНР, которая легла в основу XIV пятилетнего плана до 2025 года.
Между тем вряд ли стоит сбрасывать со счетов, что правящая в Китае партия по-прежнему называется коммунистической, и марксистско-ленинская диалектика остается для КНР вполне респектабельным учением, несмотря на то, что страна давно нашла свое место в неолиберальной модели глобализации. С точки зрения диалектического подхода, «двойная циркуляция» выглядит синтезом между предыдущими двумя экономическими курсами в истории КНР. В эпоху Мао Цзэдуна Китай ориентировался на самодостаточность, в особенности после ухудшения отношений с СССР, однако такая политика оказалась малоэффективной — экономика Китая оставалась глубоко отсталой по меркам развитых стран. Поэтому с наступлением эпохи Дэн Сяопина произошла принципиальная смена вектора, получившая название «политики реформ и открытости» — в Китае на несколько десятилетий возобладала условная партия внешнего рынка, ориентирующаяся на спрос в глобальной экономике — «глобальную циркуляцию». Теперь же наступил момент для совмещения этих двух доктрин: от достигнутого на мировых рынках Китай, конечно, собираться не отказывается, но больший акцент в развитии экономики теперь будет делаться на внутреннем рынке. Такой поворот во многом был, конечно же, подготовлен торговой войной с США, а пандемия коронавируса стала лишь катализатором.
О том, как теперь выглядит китайская модель коммуникации с внешним миром, можно судить по ряду недавних статистических показателей. Например, как свидетельствуют данные портала Ceicdata.com, внутренний рынок авиаперевозок в КНР практически восстановился уже по итогам сентября после февральского падения на 85%. Однако международные авиаперевозки постиг практически полный коллапс — к осени они оставались на уровне считанных процентов от прошлогоднего. Но при этом ориентация Китая на мировой рынок никуда не делась: за 11 месяцев, согласно недавней информации Главного таможенного управления КНР, внешний товарооборот вырос на 0,6%, до $ 4,17 трлн, а экспорт прибавил 2,5%, составив $ 2,31 трлн. В результате положительный баланс внешней торговли увеличился примерно на четверть, до $ 460 млрд, за что Китаю в первую очередь следует поблагодарить ситуацию на мировом рынке энергоносителей — из-за резкого падения мировых цен на нефть и газ эти ресурсы масштабно закупались на очень выгодных условиях.
Уже по итогам второго и третьего кварталов Китай стал единственной крупной экономикой мира, которая показала рост — соответственно, на 3,2% и 4,9%. Согласно недавнему прогнозу ОЭСР, в следующем году китайский ВВП на восстановительной волне прибавит сразу 8%, хотя в 2022 году ожидается замедление роста до 4,9%, что существенно ниже, чем докризисные темпы (6−7% в год). Такая динамика во многом будет определяться общим замедлением мировой экономики, однако у Китая в этих условиях есть редкое преимущество — все тот же громадный потенциал внутреннего рынка. Плюс — новые перспективы на рынках Азиатско-Тихоокеанского региона, которые открываются в рамках подписанного в ноябре соглашения о Всестороннем региональном экономическом партнерстве на базе АСЕАН под явным лидерством КНР. По сути, это самый большой макрорегиональный рынок мира с населением 2,2 млрд человек — треть всех живущих на планете.
Если вернуться к усиливающейся ориентации на внутренний рынок, то фактически Китай сейчас во многом идет против одного из главных мировых трендов последних лет, в рамках которого происходило размывание среднего класса с формированием новой структуры общества, где 20% относятся к богатым и сверхбогатым, а все остальные — к бедным и очень бедным. Стратегические же планы Китая предполагают принципиальное увеличение доли среднего класса — «всестороннее построение среднезажиточного общества», как сформулировал эту задачу товарищ Си еще в 2015 году. Теперь ее достижение будет неразрывно связано с политическим будущем самого китайского лидера, который три года назад на съезде КПК смог добиться снятия ограничений по срокам пребывания у власти. В этом, впрочем, тоже можно усмотреть некое диалектическое возвращение к эпохе Мао.
Европейский ответ: новая технологическая парадигма
На противоположной оконечности Евразии коронавирусный кризис решительно ускорил движение к новому технологическому укладу, в основе которого лежит так называемый энергетический переход. В качестве стратегии выхода из кризиса Евросоюз решил сделать ставку на массированные инвестиции в возобновляемую энергетику и смежные с ней ресурсосберегающие технологии, которые уже к 2030 году позволят резко снизить выбросы углекислого газа, а к 2050 году, возможно, добиться полной декарбонизации экономики. Еще одним очень заметным трендом 2020 года стало обнародование европейскими нефтегазовыми компаниями долгосрочных стратегий развития, предполагающих постепенное превращение в универсальных энергетических операторов с увеличивающейся долей возобновляемых источников энергии (ВИЭ) и снижающейся долей портфеля углеводородов.
В таком подходе к вызовам 2020 года прочитывается сразу нескольких сюжетов, хорошо знакомых из истории западной экономики. Прежде всего, развитие принципиально новых технологий не раз позволяло запускать в ней новый цикл роста. Классические примеры — переход от древесного угля к каменному, предшествовавший промышленной революции XVIII века, и превращение нефти в важнейший энергоноситель на рубеже XIX-XX веков. Дискуссия о том, каким может быть следующим цикл инноваций после революции информационно-коммуникационных технологий, состоявшейся в конце прошлого века, шла довольно давно, и теперь можно с полной уверенностью утверждать, что для Европы этот цикл будет основан на ВИЭ. Во всяком случае, некоторые из заявленных в уходящем году проектов, мягко говоря, поражают воображение публики, а заодно и говорят о немалом воображении их инициаторов. Например, концерн Shell и газовая компания Gasunie, принадлежащая правительству Нидерландов, планируют создать производство «зеленого» водорода с использованием офшорных ветровых электростанций в Северном море, только для строительства которых потребуются инвестиции в $ 30 млрд.
Окупаемость подобных проектов выглядит пока делом весьма отдаленного будущего, а само это будущее для Европы, кажется, все меньше совместимо с представлением об экономическом росте в традиционном его понимании — как ежегодное увеличение ВВП и количественных показателей экономики: теперь, скорее, подразумевается, что этот рост должен иметь совершенно определенное — «зеленое» — качество. Впрочем, в ближайшие годы реальный рост европейской экономике, вероятно, и так не грозит. Согласно ноябрьскому прогнозу Еврокомиссии, представленному еще до второй волны коронавирусных локдаунов в Евросоюзе, по итогам года его экономика сократится на 7,8%, после чего будет восстанавливаться как минимум два года: в 2021 году ВВП ЕС должен вырасти на 4,2%, а в 2022 году — еще на 3%.
Примечательно, что европейцы в своих стратегиях тоже используют понятие «циркуляция», говоря о создании в рамках новой технологической парадигмы «экономики замкнутого цикла», предполагающей максимальное задействование возобновляемых ресурсов, а также повторного использования различной продукции. Понимать эту формулировку определенно следует не только технологически, поскольку в некий замкнутый цикл в итоге постепенно будет превращаться и весь европейский рынок с его почти 450 млн потребителей, поскольку доступ на него товаров с «углеродным следом» планируется облагать специальным налогом. Иными словами, ответ на кризис в духе повышения самодостаточности экономики хорошо просматривается и здесь. Так или иначе, этот эксперимент окажется, возможно, главным испытанием на прочность единого экономического пространства Евросоюза в ближайшие годы.
Российский ответ: кейнсианство с бюрократическим лицом
Экономика России отреагировала на новый кризис, в сущности, так же, как и на предыдущий, образца 2014 года: вновь сработал принцип «меньше вырастем — меньше упадем». Снижение российского ВВП в диапазоне 4−5% по итогам 2020 года — это далеко не худший результат в сравнении со многими другими странами мира. Другое дело, что после того, как восстановительный период завершится (займет он в случае отсутствие новых форс-мажоров примерно полтора года, если исходить из существующих прогнозов), вопрос об источниках роста по-прежнему открыт.
Проблема, в конечном итоге, заключается в том, что нефть, газ, а также прочее сырье наподобие металлов, зерна и т. д. по-прежнему формируют значительную часть российских доходов, и хотя доля углеводородных поступлений в бюджете, несомненно, снижается, сам бюджет также вынужден сокращаться в тех его статьях, которые определяют долгосрочное развитие экономики. Между тем размер внутреннего рынка России не слишком велик — самодостаточность ее экономики, конечно, гораздо выше, чем у той же Турции, но уверенно расти она, как показала практика последних двух десятилетий, может только при высоких ценах на сырье. Если же для поддержания приемлемого уровня цен на него приходится создавать искусственные механизмы наподобие ограничений на добычу нефти, то от этого довольно быстро начинают возникать серьезные негативные эффекты. Качество запасов нефти в России в последние годы неуклонно снижалось, не в последнюю очередь в связи с не самыми лучшими для крупных инвестиций ожиданиями.
В целом решения в сфере экономической политики, предложенные российскими властями, не отличаются какой-то принципиальной новизной — перед нами, по большому счету, очередные вариации на тему кейнсианства. Локомотивом для выхода из кризиса в очередной раз, по сути, становится строительная отрасль — как в жилищном ее сегменте, так и в инфраструктурном. Как и в прошлый раз, правительство, например, решило поддержать ипотеку, предложив льготную ипотеку со ставкой 6,5% годовых. Это незамедлительно оживило потерявший свою динамику ипотечный сектор, но практически сразу цены на жилье в крупных городах рванули вверх — разительное отличие с ситуацией 2014 года, когда граждане тоже массово скупали квартиры, чтобы защитить свои рубли от девальвации, но цены на квадратные метры стояли на месте.
Правда, в тот раз Банк России резко поднял ключевую ставку, а в 2020 году активно ее снижал, несмотря на девальвацию рубля, чтобы насытить экономику дешевым кредитом. Но у этого определенно политического решения быстро обнаружились и обратные стороны — не в последнюю очередь рост закредитованности населения: не так давно ЦБ фактически выступил против продления программы льготной ипотеки, которая на данный момент действует до середины следующего года. Кроме того, в 2020 году в России произошло значительное ускорение инфляции — прежде всего за счет скачка цен на продовольствие, — а уверенный рост доходов населения, основанный на реальном росте экономике, по-прежнему остается делом некоего отложенного будущего.
Приблизить это будущее теоретически способны инфраструктурные мегапроекты — «стройки века» вообще является классикой кейнсианских решений: как говорил сам Джон Мейнард Кейнс, правительство указывает бизнесу, где закопаны деньги, чтобы тот пошел и откопал их. Недостатка в подобных начинаниях, как и прежде нет, а их масштабы поражают воображение не меньше европейских «зеленых» инициатив — одно только строительство новой платной магистрали Москва — Казань, которую планируется сдать уже в 2024 году, оценивается в 464 млрд рублей. Причем это не предел: летом правительство включило в опорную сеть российских автодорог проект строительства трассы Джубга — Сочи в Краснодарском крае, стоимость которого ранее оценивалась в 1,6 трлн рублей.
Перед глазами у российских властей наверняка по-прежнему стоит пример того же Китая, который быстро вышел из «великой рецессии» 2008 года именно благодаря инфраструктурному строительству скоростных железных дорог, автомагистралей, аэропортов и даже городов-призраков. Однако здесь не стоит забывать не только о принципиально разной емкости внутреннего рынка, но и о принципах управления такими начинаниями — в Китае в свое время добиться успеха удалось во многом за счет передачи множества полномочий на низовой уровень, что позволило создать продуктивную конкуренцию за ресурсы для проектов. В России же принципы вертикального управления экономикой, доставшиеся в наследство от ХХ века, остаются незыблемыми, и в результате вся экономика неизбежно сводится к специфике распределения федерального бюджета — сюда же относятся и попытки административно отрегулировать цены на продукты, жилье и т. д. В результате Россия, оказавшаяся в ловушке низкого роста экономики еще в начале 2010-х годов, по-прежнему сталкивается с тем же набором вызовом, которые со временем лишь становятся сильнее.